У меня была грудная, совсем крошечная дочка, мы жили далеко, мало виделись в последние полгода. Да и бабушку я воспринимала скорее как погоду или окружающую среду: постоянный объект.
Нас не водили на похороны, я не знала, как себя вести, что я увижу, кто там будет... В гробу лежала совершенно незнакомая старушка с накрашенным лицом, в косынке (бабушка в жизни не носила косынки, она была очень светская), с какой-то православной вязью на ленте. Это была не она.
В огромном, высоком и просторном зале прощания кто-то подтолкнул меня в спину и сказал в ухо "иди, подержись за ногу, чтобы она не снилась". Я ничего не поняла совсем, но послушно подошла и положила ладонь на что-то холодное и деревянное под покровом. Слезы хлынули, как будто через это прикосновение открылся какой-то тоннель, я увидела всю нашу совместную жизнь: бесчисленные тарелки с супом к моему приходу из школы, бутербродики, прикрытые блюдцем, чтобы не засохли. Страшные коричневые колготки, обернутые вокруг батареи, чтобы высохли к утру. Бабушкины вставные зубы в эмалированной кружке на подоконнике: как только очередная кардиореанимация доставала ее с того света, она немедленно требовала "Катя, зубы там... подай!" и обворожительно улыбалась молодым скоропомощникам.
Я рыдала так, что казалось, выплачу всю себя. Странно, что больше никто не плакал, все стояли молча и смотрели. Я уткнулась в папино плечо и так стояла, чтобы не видеть, как гроб уезжает куда-то в адское пламя.
А потом были поминки, и довольно скоро скорбные речи превратились во всеобщий ржач "А помните, как она...?". Еврейские похороны вообще могут быть зажигательными во всех смыслах. И я смеялась вместе со всеми, вспоминая самые эпические бабушкины высказывания или поступки.
А когда я, все еще ухмыляясь, несла на кухню стопку грязной посуды, то столкнулась со старшим кузеном. Мы никогда не дружили, до того момента я и видела-то его буквально раза три. И он почему-то очень зло сказал: "Ты странная девка какая-то! То рыдаешь, то смеешься".
Я осеклась, сжалась, быстро домыла посуду и уехала.
И потом очень много лет не говорила о бабушке, как будто закрыла туда дверь. Временами чувствуя очень сильную тоску по чему-то неназванному, но не имея никакой возможности ее переработать.
У очень многих людей сейчас наступила фаза если не смирения, то, по крайней мере, принятия факта, что прежняя жизнь разрушена и дальше будет какая-то другая. По моим наблюдениям, те, кто смогли как следует оплакать наши общие потери, потом провели все лето в депрессии и печали, сейчас выдохнули и пытаются наладить свою жизнь в имеющихся обстоятельствах: собирают детей в школы и сады, ищут и находят работу, меняют гардероб с летнего на осенне-зимний.И вот на них обрушивается просто лавина уничижительной ярости: да как вы смеете! Как вы смеете жить и радоваться, когда мне ТАК ПЛОХО!! Как мой кузен, для которого бабушка (наверное) была очень важна, но плакать он не мог.
Я очень много пишу про горевание, а сегодня хочу сказать вот что.
Когда маленький ребенок впервые сталкивается с утратой чего-то очень ценного, большинство родителей - просто по неграмотности и своей собственной растерянности - реагируют двумя стандартными способами: или "Твое горе невыносимо, прекрати немедленно!", или "Твое горе невыносимо, Я сделаю что угодно, лишь бы его прекратить".
Тем самым давая ребенку понять, что с этим невозможно жить. Что горе настолько ужасно, что оно теперь навсегда, никогда не закончится.
У меня было в жизни очень много потерь. Погибали самые близкие друзья, уезжали навсегда самые любимые люди, предавали те, кто клялся в верности и любви. И лет до 40 каждая новая утрата пробивала огромную брешь в душе, потому что внутри я была уверена: это невозможно пережить.
Ведь все песни, все книги, все фильмы - только об этом: "Я не смогу без тебя жить". Я была как Белый Бим Черное ухо.
А потом я вдруг обнаружила, что живу дальше. Скорблю, горюю, оплакиваю, тоскую - но живу.
И что рядом есть люди, с которыми можно об этом говорить, освобождая внутри себя пространство, которое будет заполнено чем-то новым, в том числе - радостью, надеждой, какими-то планами.
Огромная беда нашей страны заключается в том, что никакие катастрофические события ХХго века не были оплаканы. по прямому запрету, под страхом смертной казни. Мы умеем только молча крепиться и заливать горе вином. И срывать свою боль на тех, кто смеет улыбаться и жить дальше.
А я зажгла поминальную свечу и плачу о своих потерях. Чтобы потом пойти на работу и иметь возможность выдерживать все то, что приносят люди. "Катерина, с вами можно говорить о смерти", - сказала мне недавно женщина, пережившая очень многое. Да, можно. Чтобы потом разделять радость.
