У меня есть солонка, привезенная кем-то из Грузии в самом начале 70х, по крайней мере, я помню ее с самого раннего детства. И это единственная вещь, которую я забрала из родительского дома, выходя замуж.
То есть, ей примерно 50 лет с хвостиком. Черная, тяжелая, закопченная, с едва угадываемым рельефом.
А вчера, приходя в себя после очень тяжелого месяца, закончившимся похоронами, я вдруг взяла ее и слегка потерла. Проявилась белая царапина.
Я потерла еще.
Весь ободок неожиданно засиял ярким серебряным блеском.
Пришлось достать средство для чистки серебра.
Минут через сорок оказалось, что солонка серебряная с дивной красоты эмалью, судя по всему - черноплодная рябина.
***
Когда боли слишком много и некому ее предъявить, воспоминания слишком травмирующие, все покрыто черной копотью и ржавчиной, потерю этого ценного почти невозможно оплакать. Достаешь такую солонку, смотришь на нее, чувствуешь только горечь и обиду, на пальцах остается склизкий жирный след, хочется спрятать подальше и не прикасаться больше никогда. Покупаешь новую, современную, чистую пластиковую баночку, пользуешься ее, легко выбрасываешь и покупаешь следующую. Но вот ту, очень старую, возможно даже старинную, грязную, погнутую неудачным падением, почему-то не выбрасываешь. Просто рука не поднимается. Возишь ее с собой с квартиры на квартиру, ставишь на шаббатний стол, как артефакт, как символ родовой связи, но сопровождающее чувство - не гордость или любовь, а что-то очень близкое к слезам и ярости.
А потом зачем-то берешь и расчищаешь этой яростью и горечью слой за слоем, по миллиметру, по крошечной точечке в орнаменте. Едкими, жгучими слезами полируешь труднодоступные вогнутости.
И она начинает светиться ровным матовым блеском, переливаться хрустальным прозрачным стеклом. "Какая красивая!" - говорят дети, у которых нет этой боли, нет никаких ассоциаций. Для них это только часть кухонной утвари, которая была всегда.
То есть, ей примерно 50 лет с хвостиком. Черная, тяжелая, закопченная, с едва угадываемым рельефом.
А вчера, приходя в себя после очень тяжелого месяца, закончившимся похоронами, я вдруг взяла ее и слегка потерла. Проявилась белая царапина.
Я потерла еще.
Весь ободок неожиданно засиял ярким серебряным блеском.
Пришлось достать средство для чистки серебра.
Минут через сорок оказалось, что солонка серебряная с дивной красоты эмалью, судя по всему - черноплодная рябина.
***
Когда боли слишком много и некому ее предъявить, воспоминания слишком травмирующие, все покрыто черной копотью и ржавчиной, потерю этого ценного почти невозможно оплакать. Достаешь такую солонку, смотришь на нее, чувствуешь только горечь и обиду, на пальцах остается склизкий жирный след, хочется спрятать подальше и не прикасаться больше никогда. Покупаешь новую, современную, чистую пластиковую баночку, пользуешься ее, легко выбрасываешь и покупаешь следующую. Но вот ту, очень старую, возможно даже старинную, грязную, погнутую неудачным падением, почему-то не выбрасываешь. Просто рука не поднимается. Возишь ее с собой с квартиры на квартиру, ставишь на шаббатний стол, как артефакт, как символ родовой связи, но сопровождающее чувство - не гордость или любовь, а что-то очень близкое к слезам и ярости.
А потом зачем-то берешь и расчищаешь этой яростью и горечью слой за слоем, по миллиметру, по крошечной точечке в орнаменте. Едкими, жгучими слезами полируешь труднодоступные вогнутости.
И она начинает светиться ровным матовым блеском, переливаться хрустальным прозрачным стеклом. "Какая красивая!" - говорят дети, у которых нет этой боли, нет никаких ассоциаций. Для них это только часть кухонной утвари, которая была всегда.
