Всю неделю до приезда Филатовых я скучаю, слоняюсь по участку, обнаруживаю всякие странности в знакомых, но подзабытых вещах: столик в саду покосился и стал как будто меньше ростом; под домом ещё не поселился ёжик; вообще, всё какое-то прозрачное и нереальное.
Бабушки налаживают быт и гонят меня, чтобы не путалась под ногами. Да ещё велят забрать Андрюху и играть с ним. А во что с ним играть? Он маленький и ничего не читал, и бегать-то как следует не умеет. Тоска.
С четверга меня охватывает зуд. Я по сто раз на дню бегаю к знакомому оранжевому забору, прикладываюсь лицом к щёлочкам и пытаюсь засечь хоть какое-то движение. Тишина. Совершенно отчаявшись, я обхожу все дачи, на которых живут мои друзья. Пусто. Тихо. Слышно, как от станции отходит электричка - это тоже звук ожидания: когда все приедут, её уже не будет слышно за нашими пиратскими воплями.
В субботу меня будит восхитительное чувство: вот, сейчас начнется! Обе бабушки, похоже, проникаются моим состоянием, правда, несколько своеобразно. Они как нарочно стараются меня как можно больше нагрузить. “Принеси, посмотри, сбегай...” У меня голова сейчас открутится, я же должна следить за дорогой! Уши превращаются в развёрнутую Станцию Космического Слежения. Урчание подъехавшей машины действует на меня как звук боевой трубы. Я срываюсь с места в карьер, и в голове бьётся одинокая мысль: “Только бы Андрюха не увязался”.
Степка уже выскочил из кузова и несётся мне навстречу. Рыжая голова (под цвет забора), одежда ещё чистая, московская, руки раскинуты. Он летит.
Мы сшибаемся на полпути и тут же отскакиваем. Мы вообще не любим эти телячьи нежности, для этого существуют младшие братья. Мы суровы и сдержаны, как и полагается настоящим воинам, индейцам, всадникам, или кем -мы -ещё -там- будем этим летом.
Одной секунды вполне достаточно, чтобы убедиться: ничего не изменилось. Не было этой гнусной московской зимы, с этим кошмарным детским садом, постоянными насморками и занятиями музыкой: “Раз - и -два - и”. Ничего не было. Мы всё те же. В наших головах роятся идеи, мы легки и свободны. Мы можем начать с того самого места, на котором нас прервали безжалостные родители в конце прошлого лета - вон наш недостроенный шалаш.
Надо только придумать себе новые клички. Ты будешь Яшка, а я - Данька, как в фильме про Неуловимых мстителей. (Сейчас подумала: а почему я никогда не была Ксанкой? Ведь вроде девочка...) Я уже была Следопытом, а Стёпка - Чингачгуком, потом - средневековыми рыцарями с непроизносимыми именами. К двенадцати годам мы доросли до Коннорса и Макинроя в наших теннисных сражениях.
А в воскресенье приедет Лёшка-Бажан, наш заклятый враг. Мы воюем с ним уже третий год – половину жизни, между прочим! Война идёт не на жизнь, а на смерть, с захватом пленных, пытками. Выкупом и военной тайной.
Пыток я не боюсь, Лешкиной армии со мной не справиться, да и бегаю я быстрее. У нас есть Карта, тайники и специальные средства связи в виде соседской собаки Топки, которая иногда относит наши сообщения как надо, а иногда выдает нас врагу - за кусок сырника.
Странным образом взрослые отсутствуют в этом чудесном мире. Бабушки рассматриваются исключительно как маркитанты, а родителей мы не видим. Мамы приезжают по субботам, нагруженные сумками с продуктами, и сразу принимаются стирать и готовить. Своего папу мы не видим довольно долго и даже начинаем забывать. То есть, мы, конечно, знаем, что он у нас есть, но когда у калитки появляется какой-то страшный бородатый мужик, Андрюха с рёвом бросается ко мне. Оказывается, это папа. Он вернулся из какого-то странного и таинственного места, называемого “шабашка”. Я немного сторонюсь отца. В основном из-за его непривычной чёрной бороды. Мальчишки мне завидуют.
Взрослые вообще какие-то странные. Поднимают крик из-за малюсенькой царапины. Им вообще ничего нельзя рассказывать. Скажешь “на ушко” какой-нибудь секрет, а они потом за чаем со смехом расскажут всё неприятной толстой соседке. Она вся трясётся от смеха. Смотреть противно.
Потому, когда мы со Стёпкой идём рубить дрова для костра мира, мы делаем это очень тихо. Стёпка пытается разрубить большую чурку, но у него плохо получается. Пока он замахивается, чурка падает. После третьего замаха Стёпка говорит мне сурово: “Скво, подержи”. Я, послушная индейская скво, держу чурку. Стёпка, наконец, попадает и разваливает чурку на две половинки. Правда, почему-то вместе с моим пальцем (не пугайтесь, только до половины). Мне почему-то не очень больно. Мы смотрим на этот полуотрубленный палец и понимаем, что говорить об этом НИКОМУ нельзя.
Мы приматываем палец сравнительно чистым носовым платком и клянёмся никогда не выдавать эту страшную тайну. Меня, правда, несколько тревожит вопрос моей дальнейшей музыкальной карьеры, но Стёпка уверяет, что к осени всё заживет, и никто и не узнает.
Зажило. Так же, как и Стёпкино колено, распоротое бутылочным донышком при игре в каскадёры. И все остальные наши раны. Мы старались не посвящать родителей в суть наших огорчений. Во-первых, не хотели их расстраивать. Во-вторых, всё равно не помогут. Делиться же радостью от того, что мы загнали Лёшку-Бажана в болото, и он выл там весь день до обеда и боялся выйти - тоже глупо. Тем более, Лёшкина мать потом пришла к нам скандалить. Мы за это его и не любили: чуть что — бежит жаловаться.
Лето тянулось долго-долго. День начинался с восходом солнца и медленно, плавно катился к закату. Мы столько всего успевали! Не то, что сейчас, в нашей взрослой жизни.
Стёпка теперь солидный менеджер солидной американской компании. Его роскошная рыжая шевелюра потеряла свой солнечный блеск, да и сам он малость пооблез. Заклятый враг Лёшка-Бажан — ещё более солидный ведущий вечернего эфира на крутом телеканале. Еле-еле в экране помещается.
А я... Каждый год я заново переживаю все наши летние экспедиции и кораблекрушения вместе со своими детьми. Надеюсь, они тоже будут это вспоминать.
1993год, москва
