Это все слова про утягивающее белье. Бабушка носила «грацию» на выход, лет до шестидесяти, а потом перестала, тяжело стало дышать. Вдруг весь этот сияющий дорогой бутик куда-то исчез, остался только зыбкий зимний день, сумерки, часа три, она как раз пришла после шестого урока. И музыка, льющаяся из невидимых динамиков (такая легкая, ненавязчивая, cooljazz, чтоб не раздражала), сменилась на протяжное зыкинское «Издалека доооолга…. Течет река Воооолгааа….». Пахнет бабушкиными сердечными каплями и её духами, не какой-то там банальной «Красной Москвой», а привозные Dzintaris.
Как она собиралась тщательно на партсобрания! Сначала бронебойный атласный бюстгальтер с пятью крепкими крючками сзади, пояс и чулки – не те чулки, которые продаются в магазине «Интим», а такие, серьезные, коричневые в резинку, сверху панталоны, потом комбинация, как теперь сказали бы, пудровых оттенков, потом крепдешиновая блузка с жабо, наверное, она была белая в молодости, а теперь благородного цвета слоновой кости. Только очень заметно, что ей сто лет в обед. Сверху натягивается кримпленовый сарафан, синий, в рубчик, одновременно скучный и торжественный. Слева под плечом приколот значок «Ударник коммунистического труда», это, типа, брошка и нарядно.
Потом из чехла достается выходное пальто, светлое, с меховым воротником, а из шляпной коробки – чалма, последний писк моды примерно 1956 года. Бабушка красит губы, надевает свое единственное кольцо и серьги с горным хрусталем и уходит на собрание. Наташа Ростова на первый бал собирается с меньшим тщанием, ей-богу!
Но я же не такая! Я ношу темно-синие джинсы и белую рубаху с поднятым воротником, как советуют все лучшие стилисты! На пальцах у меня дизайнерские кольца, полированное серебро, этника. Я двигаюсь легко и стремительно, я вожу машину, в конце концов, у меня счета в трех банках! Но вот мельком увидела знакомый поворот головы, круглую спину, свет что ли так упал, но показались те самые усики, удел жгучих брюнеток… Скорбно обозначились складки рта, медленно, как будто во сне, она видит свои руки, с той же формой ногтей, с той же слегка смятой кожей на тыльной стороне кисти.
«Вам помочь?» - чей-то участливый, нормальный, не «продающий» голос. Нет, нет, я в порядке, просто здесь душно. Бегом, бегом на улицу, машина, господи, где же я её оставила, вот же она, быстрей внутрь, к своему привычному, современному, нормальному запаху, радио нормальное включить, навигатор, и домой, к себе, чтобы не пахло корвалолом, и планшет с фейсбуком открыть.
«Ты в порядке?» - муж безразлично, не отрывая взгляд от монитора. – «Есть будешь?». Ответа не требуется, он не предполагается. Как со случайным попутчиком в лифте, «How are you? – I’m fine, thank you!», ее дела давно уже никого не интересуют. Ее дела вообще больше никого не интересуют, ни внутренние, ни внешние. Никто не расспрашивает подробно, что ты думаешь, а как тебе вот это и вот то, не присылает с утренней почтой новую книжку, чтобы ты прочла и высказалась. Она превратилась в невидимку, в функцию, в приложение. «Окей, Сири, где моя чистая рубашка? Окей, мам, можешь залезть в мой ящик, там где-то должен быть вкладыш к диплому, пришли мне скан, плииз! Целую!». Дети даже не напрягаются, чтобы позвонить, кидают охвостья сообщений со странными картинками, а если и звонят, то только для того, чтобы она послушала, как их дела.
Она сидит в своей чистой, красивой, уютной кухне и смотрит, смотрит в окно расфокусированным взглядом робота, выключенного из розетки. Робот занят каталогизацией и индексацией воспоминаний, прежде чем двигаться на следующий уровень, надо определиться с тем, где ты находишься.
«Я старуха и никому не нужна», - говорит она вслух, и сама передергивается, так пошло и мелодраматично это звучит. Хотя, если честно, ОЧЕНЬ близки становятся отрицательные героини Островского, Джейн Остин, Достоевского. Все эти возрастные вздорные бабы, Кабанихи и прочие маменьки и душечки. Если нет добровольного чувства, так хоть заставлю с собой считаться! Чтобы все дрожали, чтобы уважали! Можно закатить скандал из-за неубранной с вечера посуды, можно более тонко, язвительно и с подвыподвертом осуждать и комментировать «этих дурех» с работы, все по той же причине: никто не хочет знать, а как мне? Как мне видеть все эти пляски павианов вокруг хорошенькой, сказала бы мордашки, но на самом деле – попки новой сотрудницы, как осточертело доделывать и переделывать за ними работу, как обидно сидеть на праздниках одной, не потому, что я злая или глупая, а просто потому, что они не знают, на какой козе ко мне подъехать.
Тихонько и очень приятно звякает почта. Почему-то она всегда вспоминает сериал про мисс Марпл, когда слышит этот звук, он так и называется postman. Можно представить себе, что выходишь к низкой ограде из серого мшистого камня, ждешь, кутаясь в накидку из пледа, а к тебе на велосипеде подкатывает Том или Кевин, улыбается во весь широкий мальчишеский рот, звенит, кидает упаковку с почтой прямо в руки и катит дальше. Непонятно только, что это за фантазии о веселых рыжих юношах в это время дня, года и жизни.
Тэк-с, почта, значит. Ну и что там такого, ради чего стоило бы отвлекаться от горестных мыслей слэш разнузданных эротических фантазий?
Ого. Рассылка от туроператора. «Проведите 10 незабываемых дней на прекрасном греческом острове!». Фигня какая-то. Куда я сейчас поеду, октябрь месяц, там небось ветра да дожди.
Та часть сознания, которая до сих пор была занята невинным флиртом с Томом или Кевином, меж тем, уже составляет список необходимого, прикидывает, что взять из косметики, а что можно будет прикупить в дьютике, лихорадочно проверяет прогноз погоды на островах и судорожно соображает, надо ли брать купальник, и, если да – куда, блин, она его засунула после предыдущего заплыва. Который был пять лет назад. Потому что с её «возрастными изменениями» на пляже делать нечего, ясно море. С её возрастными изменениями надо очень тщательно завернуться в простыню и медленно, чтобы не скрипеть суставами, ползти в сторону кладбища, продавщица в бутичке весьма определенно на эту тему высказалась.
***
«Уважаемые гости, наш автобус отправляется через пять минут, мы посетим бла-бла-бла, увидим… Сможем… В конце вас ждет… А вот и наш водитель, Аггис, познакомьтесь, он будет заботиться о вас в течение всего дня».
Аггис, значит. Интересно, права тут по-честному получают или покупают? Потому что так заносить нос автобуса над пропастью, что все тетки визжат от ужаса, а она сама не визжит только потому, что горло перехватило – это надо или вообще никаких прав не иметь, или быть супер-профи. На супер-профи не похож, разболтанный какой-то, лицо мягкое, хотя нос такой, правильный нос. И руки красивые, и так спокойно лежат на руле, интересно, как они выглядели бы на её бледной коже?
Её обносит жаром, кажется, волосы сейчас вспыхнут под пиратской банданой. Ой, мамочки, стыд-то какой, хоть под кресло залезай. Щеки горят, вся взмокла, хоть тут и кондиционер. Пожилая британка рядом понимающе кивает и протягивает веер, мол, не проблема, подруга, все там были, приливы… Какие приливы, о чем вы, бабушка, мне всего сорок шесть! Thank you very much и все такое, за веер хоть спрятаться можно. Остаток дороги проходит в поспешном и безжалостном анализе себя: это что вот сейчас было? Я влюбилась или таки климакс, нежданно-негаданно?
Результат анализа неутешительный: влюбилась. Как иначе объяснить, что жаром обдает только при взгляде на него? За общим столом он разносил маленькие стаканчики с вином, и коснулся плеча, и улыбнулся, и сказал wonderful lady… «Я чувствую себя очень глупо. Героиней сразу всех идиотских слащавых мелодрам, старой советской «Золушки», фильма «Театр», но не с Вией Артмане, а с Аннет Беннинг, ну и фрекен Бок, до кучи. Я сошла с ума, какая досада».
Тем не менее, на ночную party она одевается гораздо более тщательно, чем обычно на ужин в отеле. Призрак бабушки в атласном лифчике одобрительно кивает головой из кресла в углу. «Губы! Губы забыла!». «Ты еще скажи «шапочку надень», - саркастически отвечает она бабушке, но возвращается от лифта за помадой. В лифте опять тихо играет что-то типа Strangers in the night, но она слышит только Анну Герман: «Один раз в год сады цветут!».
Аггис, шелковый, масляный, хищный, почти не разговаривает, но вьется вокруг, внимательно слушает, не факт, что понимает, хоть что-то, все время держит её ладонь, или трогает за плечо, или убирает волосы от лица, не сводит глаз. Что ему надо от неё, она сразу сказала, что денег нет совсем, путевка «все оплачено», она замужем, у нее взрослые дети. Он совсем молодой, они здесь рано взрослеют, потом оказывается, что не такой уж и мальчик, женат, трое детей-подростков. Все равно, он моложе лет на десять, а то и пятнадцать.
Она уходит спать в полном изнеможении, снова оглушенная («похоже, это станет ведущим переживанием на ближайшую пару лет!» – слава богу, способность иронизировать над собой не отключилась), растерянная. Смятение чувств, сумеречное сознание, крыша в пути. Что происходит? Мои гормоны пустились вскачь, решив отыграться за безрадостные годы скучной семейной тягомотины? Или мой сверхчуткий нос распознал генетический код этого греческого раздолбая как максимально далекий от моего и требует, чтобы я срочно родила от него? И этот ребенок будет гением?
Так, спокойно, Маша. Никто никого не собирается рожать. Внуки уже на подходе, остынь.
Но… Чем черт не шутит? Поиграть-то можно?
И, как в детстве: «Я только одним глазком, я немножечко, чуточку, на мизинчик…». Эх, Маша-Маша, ты же и в детстве никогда не могла остановиться, пока не съешь все, до последней крошечки. И от книжки тебя было не оттащить до последней страницы. Кому ты голову-то морочишь?
Опять бабушка пришла, и манера эта её – разговаривать как будто не с ней, себе под нос, но О ней – бесит. Сама-то, небось, ушла от мужа-генерала в сорок два года, и родила этому нищему художнику девочку, Машину маму, и ничего, никто не заболел и не умер. Чем я хуже?
Первое свидание. Звезды, болезненно-теплый воздух, как будто у всех температура, корявый английский её невозможного кавалера, сердце колотится, он тянет её в какой-то убогий шалаш на пляже, в последнюю секунду она вырывается и уходит. Что-то сильно резануло, то ли слух, то ли нюх, то ли жадные, слишком торопливые пальцы Аггиса напомнили ей последнюю смену в пионерском лагере в Евпатории… Сбежала, в общем. Голова раскалывается, кожа натянулась и саднит, еще чуть-чуть – и полетят горячечные галлюцинации. Идиотка.
Следующим вечером его нет в лобби-баре, и спросить не у кого, и опять стыдно, маятно, хочется одновременно хватать всех встречных за рукав и спрашивать о нем, и в то же время – исчезнуть, растаять, очнуться от этого кошмара.
В среду он снова за рулем экскурсионного автобуса, теперь долго едут вдоль берега, по слепящему шоссе, он игнорирует её, не смотрит, даже не кивнул при посадке. Она испытывает мучительное чувство раздвоения: взрослая, зрелая, детная и замужняя Маша ругательски себя ругает, дает зароки, даже время от времени ежится и мотает головой от неловкости и смущения. Пятнадцатилетняя оторва Машка жмурится от удовольствия, предвкушает, наслаждается и планирует соблазнение. «Кто был охотник, кто – добыча?».
Вечером она сидит в баре, надушенная, напомаженная, причепуренная, как говорила бабушка. Она уже знает, чем закончится это свидание, и готова к нему. Тонкий трикотаж сарафана, (не шелк, что вы, это явный перебор, здесь же пляжный отдых), тонкая серебряная цепочка на щиколотке, тонкий палантин на плечах. Она знает, что выглядит на все свои, ни на день моложе. И это её сила.
Утром она просыпается в своем номере, одна, какая-то другая. Новая. Как Алиса после очередного кексика с изюмом. Я изменилась! Измена все изменила. Вот я дура-то!
Как будто обе Маши – большая и маленькая – договорились и пришли к взаимовыгодному компромиссу: маленькая согласна больше не шалить, большая согласна её слушать и слышать. Ночью ей снилась бабушка, она вдруг сняла с пальца то самое кольцо с хрусталем и вложила в ладонь. «Детонька, ты ж еще молодая, живи, не хорони себя!».
Аггис исчез из головы, все внутреннее пространство теперь занято самой собой. Исчезла горячка, тоска, отчаяние, чувство, что жизнь закончилась. Все предметы вдруг получили яркий и почти что светящийся контур, обострился слух, внезапно все стало дико интересно. Это точно не из-за него, нет, он оказался просто никудышным любовником, смешной и надутый индюшонок. Что-то сдвинулось с мертвой точки внутри, та девочка из пионерского лагеря вдруг задвигалась и задышала, вместо надсадного и смиренного «Снегопад, снегопад, не мети мне на косы» зазвучало танго из «Запаха женщины». Маша закрутила роман с собой.
