Как я была плюшевым мишкой

Вике три года и от неё уже дважды отказывались. 
Не считая того раза, когда её забрали от матери-наркоманки в полтора года. Бабушка с дедушкой (оба алкоголики) взяли под опеку – вернули через месяц, потом бездетные дядя с тетей боролись полгода, тоже сдались. Двухлетний ребенок – это очень, очень энергозатратный проект, а если он к тому же травмированный и не вполне здоровый… Их можно понять. 
И Вика оказалась в Доме Малютки, а потом в детском доме. Привыкла, освоилась, привязалась. И приобрела статус ребенка, которого можно усыновить. Желающие нашлись очень быстро. 

Мамма миа! 

Мне позвонила директор агентства. Очень встревоженным голосом она попросила срочно приехать, потому что все сроки вышли, а ситуация критическая. Я поехала на встречу с потенциальными усыновителями. 
Мария была вне себя от бешенства, Паоло – от тревоги. Они затратили столько усилий, чтобы приехать в Россию, так долго добивались разрешения, ждали, волновались, не спали, мечтали о том дне, когда они увидят, наконец, свою девочку и смогут забрать её домой.  И что? Девочка, как только увидела их в кабинете директора, стала орать дурниной, цепляться за косяки, залезла под кресло и отказалась вылезать. Как будто её убивать собрались. А они привезли ей столько подарков, и вкусностей, и всем остальным детишкам из группы тоже, две огромных сумки.  
Вика кричала минут сорок в первый заход, её так и не смогли выковырять из-под кресла. Ужасно расстроенные, Мария и Паоло уехали, надеясь, что назавтра станет лучше. 
 Но назавтра стало только хуже. Викуша начала кричать сразу, не успели они даже войти. Забилась под самую дальнюю кровать в спальне, её уговаривали, сулили разные приятности – не помогло ничего. Просидела под кроватью до вечера. Воспитатели разводят руками, они ничего не понимают, говорят, что девочка одна из самых послушных и контактных в группе, никогда с ней никаких проблем не было, прям бес какой вселился.  
На этом месте повествования Мария начинает всхлипывать, и Паоло подхватывает рассказ. Такое впечатление, говорит он, что ребенка вообще никак не готовили к усыновлению. Плюс воспитатели уверены, что проблема в нас. А мы думаем – в их нежелании сотрудничать.  
Они хотят чуда. Чтобы я взмахнула волшебной палочкой, и девочка кинулась к ним на руки с радостным воплем «Мамочка! Папочка! Как долго я вас ждала!». Хочется застрелить всех создателей социальной рекламы и голливудских сладких мелодрам. Чуда не будет. Но я могу НЕМНОГО помочь. 

Что происходит? 

 
Посмотрим, что происходит в душе у каждого из участников этой сцены. 
Приемные родители. Они прошли длинный-длинный путь: сначала ожидание естественной беременности, потом дорогостоящее лечение, приговор врачей, не оставляющий надежды. Потом поиски ребенка в своей стране, потом очень осторожное наведение мостов с российскими агентствами по усыновлению. 
 Иностранные усыновители находятся под гораздо более жестким прессингом, по сравнению с «родными», отечественными. Их все время подозревают в злом умысле («Да они на органы наших деток покупают!»), против них работает пропаганда, сотрудники детских домов их чаще всего недолюбливают (скажем мягко). Они на вражеской территории, к тому же они насмотрелись дома страшных фильмов о том, как обращаются с сиротами в нашей варварской стране и отчаянно боятся.  
Их чувства – это тревога, напряжение, страх, надежда. Они стараются улыбаться, но эти улыбки слегка натянуты. Им кажется, что все тянут из них деньги (что, отчасти, верно), приходится оплачивать каждый чих, а ведь они в массе своей – далеко не миллионеры, так, обычные работающие люди. Они решают взять ребенка не затем, чтобы было в старости кому воды подать, а, чаще всего, «потому что у нас все есть и мы хотим поделиться с теми, кто всего лишен». Или свои дети выросли, сил ещё много, заниматься внуками день и ночь у них не принято.  
Вот Мария и Паоло. Им слегка за 40, они работают в муниципалитете, у них небольшой дом, куча родни, вот только детей Бог не дал. Мария яркая, темпераментная, горячая. Паоло более сдержан, рационален, заботлив. Они посещали Школу приемных родителей, прошли массу всяческих проверок, их семейная и интимная жизнь была подвергнута многократному перетряхиванию, рассмотрению и анализу. Они выдержали все это, приехали, нашли Вику – и тут их накрыло её яростью. 
Вика.  
Она совсем маленькая и больше похожа на зверька. Смотрит исподлобья, ничего не говорит, старается сжаться в комок и спрятаться. Она никому не доверяет, кроме одной воспитательницы, но слушается любого, на ком белый халат. Кажется, что я слышу её мольбу: «Не трогайте меня, уйдите, я боюсь вас». Но сопротивляется она очень активно, это хорошо, было бы гораздо хуже, если бы она безропотно и отрешенно соглашалась на все предложения. 
Сотрудники. 
Это нормальные советские люди. Они любят детей и заботятся о них, в меру способностей и понимания. Они совсем не хотят им зла, и димедрол дают малышам просто, чтобы они спали и не плакали. Они получают деток от ужасных родителей, истощенных, больных, сильно травмированных, и приводят их в более-менее приличное состояние.  
А тут эти. Иностранцы. Из благополучного мира, сытые, хорошо одетые, веселые. От них веет деньгами и свободой. И они забирают наших несчастных сироток, в чужую страну, и неизвестно, как с ними там будут обращаться, вон, по Первому каналу все время показывают: то убьют кого-нибудь, то в машине забудут, то с лестницы сбросят. Они ЧУЖИЕ.  
Воспитатели одновременно и рады, что у детей появится нормальная семья, и ревнуют, и завидуют отчасти тоже. Их-то никто не готовит к усыновлению, не учит, как расставаться с малышами, в которых вложена душа и любовь. Никто не говорит об ИХ чувствах. Они сердятся и растеряны. 
Я, психолог. 
Меня откровенно штормит. Я разрываюсь между жалостью к Вике, сочувствием к Паоло и Марии, мне неловко за непрофессиональные действия воспитателей. (А в том, что они непрофессиональные, я уже и не сомневаюсь. Это ж надо было такое учинить: взяли маленького ребенка, уже прошедшего через отказы, и втолкнули его в незнакомую комнату, к незнакомым людям, которые говорят на непонятном языке и ОЧЕНЬ странно выглядят. И сказали, что это твои мама и папа. Да любой взрослый тут бы истерику закатил. Представьте, что вам бы предъявили инопланетян в качестве любящих родственников.) Я злюсь на руководство, которое тянуло до последнего, на самом деле надо было вызвать меня сразу, как только начались проблемы,  не ждать до последнего. А теперь у нас совсем нет времени в запасе, суд через пять дней.  
Я усилием воли загоняю себя в позицию «наблюдателя» и мы едем в детский дом. 

Контейнировать – все и всех 

Контейнировать на психологическом слэнге означает «принимать чувства клиента, не оценивая их, а только лишь называя и обозначая». Психолог становится как бы контейнером, ящиком, вместилищем для тяжелых, неприятных, негативных эмоций, которые в обычной жизни люди отвергают в себе и других. Например, признаться, что злишься на маму для человека западной культуры практически невозможно. Поэтому люди предпочитают вместо того, чтобы сказать «Я ужасно сержусь на своих родителей» хвататься за сердце и пить таблетки «от давления». Грамотный психолог в этот момент скажет: «Такое впечатление, что вы очень сердитесь. На кого?». И будет слушать ответ, НЕ ОЦЕНИВАЯ его. 
Это важная и, на начальном этапе, главная часть работы.  
Поэтому все три часа дороги до детского дома я просто слушаю Паоло и Марию, время от времени вставляя: «И вы расстроились… И вам стало очень грустно… Конечно, я бы тоже была в ярости!». Приезжаем мы несколько напряженными, но уже явно не в такой панике, как утром. Нас уже ждут. 

Как приручить дикого зверька? 

Как же хорошо, что я в детстве занималась со всякими животными: приручала их, дрессировала, выкармливала. Потому что в Викином поведении не осталось практически ничего от социального существа – человека. Больше всего она сейчас похожа на дикого волчонка: забилась в угол, только что не скалится. Но рычит. Правда-правда, она издает какой-то полузадушенный то ли стон, то ли рык. Она уже изнемогла, она готова сдаться и умереть в неволе. Подходить, брать на руки, уговаривать ребенка в таком состоянии категорически невозможно. 
Я выпроваживаю всех из спальни, велю родителям пойти поиграть с другими детьми в игровой комнате и сажусь на пол на достаточно большом расстоянии от Вики, но так, чтобы она меня видела. Всем своим видом я показываю, что Вика меня никоим образом не интересует. Я одна тут, просто сижу и разглядываю что-то ЧРЕЗВЫЧАЙНО интересное в своих ладонях. На самом деле у меня там две монетки, я потряхиваю сложенные ковшиком ладошки, и монетки чуть позвякивают. Иногда я говорю себе под нос: «Ну, ни фига себе! И как же оно так?...» Так я провожу минут 20, наверное. Время от времени я перемещаюсь, но не к Вике, а от неё, поворачиваюсь к ней то одним, то другим боком. 
Вика уже давно перестала рычать и всхлипывать. Сначала она просто молчала, видимо, приводя себя в некое подобие равновесия. Потом стала очень осторожно подползать ко мне. Я старательно её игнорировала, не поднимала глаза и не обращалась к ней. Сидела, развлекалась со своими денежками. В конце концов Вика оказывается сидящей на полу рядом со мной. Она вытягивает шею и, кажется, уже готова попросить меня дать ей посмотреть – что это за чудо такое здесь спрятано? 
Я слегка меняю позу: вытягиваю ноги, откидываюсь спиной к кровати, у которой мы сидим, демонстрирую расслабленность и спокойствие. Только в позе, пока еще не сказано ни одного слова.  
Еще через пять минут Вика уже сидит у меня на руках. Она напряженно прислушивается и готова в любую секунду метнуться в укрытие под кровать. Я продолжаю играть с денежками, выудила из кармана носовой платок, сделала из него куклу-на-палец и разговариваю от её имени. Очень тихо и ни о чем.  
Так проходит еще полчаса. Я очень признательна переводчице, которая удерживает Паоло и Марию в игровой. Если бы сейчас кто-то вошел, весь контакт прервался бы. 
В спальню заглядывает воспитательница. Она вопросительно поднимает брови и машет головой в сторону игровой: «Можно?». Тут я решаюсь обратиться к Вике напрямую: «Можно сюда войдет Паоло и посидит с нами?». К этому моменту девочка совсем расслабилась, она уютно устроилась у меня на руках и, возможно, из этого положения её не так пугают чужие. Она молча кивает. 
Паоло входит, в руках у него большая яркая книжка-раскраска и огромная коробка цветных карандашей. Он садится на кровать в метре от нас и просто смотрит. Он улыбается, но не пытается заговорить. Вика смотрит на разноцветную книжку, но не решается слезть с моих колен и подойти. Паоло протягивает нам подарки, я беру их, громко выражая свой восторг. Книжка, и правда – классная. 
Следующий час проходит так. Вика раскрашивает картинку. Когда ей нужен какой-то карандаш, она шепотом говорит мне на ухо: «Синий». «Blue, please» - бодро говорю я Паоло. Он достает из коробки синий карандаш, протягивает его Вике и называет по-итальянски: «Blu». 
Через некоторое время спрашиваю малышку: «Можно папа тоже будет раскрашивать вместе с тобой?». «Да», - еле слышно отвечает она, и я очень осторожно, как фарфоровую чашечку, пересаживаю Вику на колени к Паоло.  
Ффуух…пронесло. Все выдохнули. Кажется, Вика не против посидеть на руках у своего приемного отца. Она вручает ему карандаши по одному и тычет пальцем в то место, которое надо закрасить. 
Тут вдруг я обнаруживаю, что страшно устала. Оказывается, я почти не дышала с того момента, как Паоло вошел в комнату. Чтобы не спугнуть.  

Что происходило на самом деле? 

На самом деле, я стала для Викуши чем-то вроде плюшевого мишки, переходным (или трансферентным) объектом, говоря профессиональным языком. Давно известно, что в ситуации стресса даже обезьянки предпочитают обниматься и прижиматься к любому куску чего угодно мягкого и пушистого. Это заложено в наших эволюционных программах, это врожденное и не объясняется никакими культурными нормами. Маленькие дети мусолят одеялко, нежно хранят старого облезлого зайца с оторванным ухом, не могут уснуть, если не обложатся непременным набором плюшевых мишек. Эти предметы не заменяют мать, но позволяют пережить её отсутствие. На них ПЕРЕНОСИТСЯ привязанность (отсюда и термин).  
У Вики такого предмета/человека не было. Сверхраняя депривация в младенчестве привела к тому, что у девочки не сформировалось чувство базового доверия к миру и к людям. Попросту говоря, Вика ни к кому не привязывалась, никому не доверяла и боролась за себя сама и до последнего патрона.  
Поэтому я стала взаимодействовать с ней на уровне животного. Есть универсальные сигналы, которые воспринимают все высшие животные: «давай поиграем», «не бойся», «мы с тобой одной крови» и т.п. И Вика отреагировала на них правильно. Она согласилась приблизиться, согласилась взять игрушку. Она начала мне ДОВЕРЯТЬ, а потом нам удалось перенести это доверие на других людей.  
Самое сложное было «перевести стрелки» на приемных родителей. Сделать так, чтобы Вика приняла ИХ, а не меня, вовремя уйти в тень, переложить её ручку из моей – в руку Марии. Насколько я понимаю, это одна из основных проблем, с которыми сталкиваются хэлперы, работающие с сиротами и беспризорниками: вовремя разжать руки, отойти в сторону.   
Эта история закончилась очень счастливо. Уже на следующий день Вика сама вышла из спальни навстречу родителям, к концу дня сидела на ручках у мамы, играла её бусами, целовалась и обнималась. Это, конечно, не значило ничего глобально, но позволило сделать нужные снимки для суда, получить разрешение на усыновление.  
Через две недели  Вику забрали из детдома.  
А через год я получила из Италии фотографии толстощекой смеющейся девочки на руках у счастливых родителей. И она почему-то стала очень похожа на папу. 

Катерина Демина 

www.katryndemina.ru