Она говорит быстро и громко, бурно жестикулирует, сверкает очень яркими глазами, нетерпеливо заправляет обратно выскочивший дред сложного оранжево-фиолетового цвета. Такое впечатление, что на диванчике в моем маленьком кабинете бьется Жар-Птица, клекочет, надрывается, вытягивает беспокойно шею, машет крыльями и звенит разноцветными браслетами.
Только вот повод для этого клекотания непонятный и понятнее не становится. Вроде бы про ребенка пришла, но про саму девочку пока что очень мало.
Девочка, кстати, тоже здесь. Ей года три, она смотрит очень внимательно и серьезно, вообще не похожа на мать: беленькая, сероглазая, очень коротко стрижена, одета тоже не сказать, чтобы нарядно, эко-унисекс. Вошла, встала у двери, потом долго разглядывала стеллаж с книгами, но ни о чем не просит. Потом очень медленно двинулась в сторону матери, остановилась возле контейнера с игрушками, стоит, смотрит. Время от времени коротко и как-то недоуменно взглядывает на мать, когда та особенно драматично упоминает «она».
«Она» плохо ест, не радуется, не бежит навстречу, когда мать приходит ее забирать из сада, почти не разговаривает, хотя речь сформирована и богатая. «Я все время чувствую ее осуждение!» - восклицает Жар-Птица и горестно никнет лицом.
У меня ощущение, что я присутствую на каком-то сложном перфомансе. Вот бенефисы Людмилы Гурченко так выглядели, но это поколение слыхом не слышало ни о Гурченко, ни о бенефисах.
- Как ее зовут? – я решаю воспользоваться паузой в безудержном потоке слов и начать, наконец, прояснять и разбираться. До сих пор девочка именовалась строго «она» и «ей».
- Белка. Изабелла. Свекровь бывшая настояла, вот что за имя? Почему нельзя было нормально назвать ребенка? Не знаю, Агния, Мелина, Аглая, в конце концов! Ну полно ж человеческих имен! Нет, надо было ей, чтобы род продолжался! – мать несется дальше по кочкам своих претензий, обид, несбывшихся надежд… В какой-то момент начинает оглядываться, как будто ищет что-то, потом лезет в цветастую сумку, вытаскивает айкос и пытается курить, но наталкивается на выражение моего лица (офигевшее в край) и со вздохом убирает аппарат обратно.
Их прислала моя приятельница-педиатр, посмотри, говорит, что-то я не пойму, к кому их отправлять: то ли к психиатру насчет РАС, то ли к гастроэнтерологу. Не ест ребенок, почти совсем ничего, список подходящей еды – четыре пункта.
Чтобы хоть что-то понять, мне нужно задать маме определенные вопросы, потом с девочкой пообщаться, а для этого надо как остановить этот поток сознания. Вернее, поток не-сознания, потому что в том, что извергает эта молодая женщина, нет ни темы, ни линии, ни хотя бы зачаточной рефлексии. Просто хаотичное нагромождение обрывочных фактов ее сложной жизни.
Ей 28 лет, неплохое образование, но работать на одном месте ей невыносимо, поэтому фрилансит, немного фотографирует, ведет два десятка соцсетей, рисует. В третьем браке. Первый – школьный, just for fun, хотелось праздника, вот и расписались «по приколу». Потом случайный секс с отцом Беллы, попыталась побыть женой и матерью, оказалось очень скучно, сбежала через год. Сейчас вроде бы счастлива в новом браке, «у нас общие интересы».
А девочку делят «50/50». То есть, с понедельника до пятницы она в саду, из сада забирает няня. А в пятницу – бабушка со стороны отца, та самая ненавистная свекровь, которая хочет воспитать из Белки Изабеллу.
Окей, поняла, можно теперь про суть вашего обращения?
- Да не ест она! Сидит над тарелкой, ковыряет что-то, потом уходит молча. Свекровь говорит, ее надо с ложки кормить, да со сказками. Ну вот еще! Здоровую девку! Я выйду покурить? Не могу уже терпеть!
И не дождавшись ответа стремительно выходит, бросив Белле «сейчас вернусь». Белла даже не смотрит ей вслед: она наконец нашла себе подходящую коробочку с деревянными куклами.
Накрывает стол: одна тарелочка, одна ложечка, одна чашечка. Сажает за столик куколку-дочку. И вдруг начинает говорить.
- Ешь! Нечего кобениться! Вернусь – проверю!
Поворачивается спиной к столу, прижимает палец к уху:
- Угу. Угу. Ага. Конечно! Фак!
Поворачивается обратно:
- Поела? Нет?
Возвращается «к разговору»:
- Ну ты представляешь? Опять сидит с постной рожей!
Поворачивается к «дочке»:
- Иди в свою комнату!
Спектакль окончен. Белла внимательно и быстро взглядывает на меня (“Вы все поняли?”) и принимается копаться в игрушечном ящике.
Врывается мать-Жар-Птица (тут я понимаю, что она так и не назвалась, я спрашивала, но «молчание было ей ответом», вернее, не молчание, а первый залп сообщений). Видит накрытый стол, смотрит на Беллу, потом на меня. Вздыхает.
- Наябедничала уже? Она всем это показывает. А что я могу сделать? У меня нет ни сил, ни терпения с ней сидеть! И грудь она не брала, пришлось на смесь переходить в три месяца, в кровь все было разжевано! И не спала вообще! Ну вот скажите – это вообще нормально? Что ребенок не спит дома, а в гостях спит, как убитый? У меня не ест – а у соседки ест все! Все, хватит, уходим, я поняла, вы все равно мне не поможете, я же вижу, вы тоже считаете, что я ужасная мать. Белка, пошли!
Эпик фейл. Не удержала, не успела хотя бы попробовать наладить контакт с матерью. Чувствую себя деревушкой в глухой провинции, по которой прокатилось шоу Филиппа Киркорова: оглушенной, ошарашенной и еще почему-то обесцененной. Уфф.
Про девочку у меня есть пара идей.
Мне кажется, она полная противоположность матери: высокочувствительный ребенок, возможно, самый край аутичного спектра. Учитывая сложную историю ее младенчества, в котором были многочисленные переезды, скандалы, уходы в ночь «в чем была», скорее всего, прежде чем приняться за любую еду, ей необходимо убедиться в собственной безопасности. Что не перевернут стол вместе с посудой, не схватят ее в охапку, вот как сейчас – «Мы уходим!», дадут привыкнуть к незнакомому запаху и виду еды. Я думаю, что еще и к виду матери надо каждый раз адаптироваться, с нее станется выйти из дома в одном облике, а вернуться в совершенно другом.
Скорее всего, в доме у бабушки ей как раз спокойно и очень предсказуемо: раз и навсегда заведенный порядок, все вещи на своих местах, где куклу в прошлый раз оставила – там она и лежит в следующую пятницу.
Даже в садике ей легче, потому что никто особо ничего не требует, можно долго ковыряться в тарелке, выбирая те компоненты, что вызывают наименьшее сопротивление. Можно молчать. Можно ни с кем не взаимодействовать.
Или – наоборот: можно скандалить, вопить, драться, все крушить, изливая свою ярость и боль? Заслужить репутацию «неуправляемой», чтобы все боялись, просили бы няню «передать матери, что ребенок агрессивный», и няня, возможно, исправно передает, только матери и дела-то особого нет.
Вряд ли, а то мать упомянула бы это в своем списке неприятностей, связанных с обладанием такой сложной дочерью. Скорее, она наказывает мать тем, что молчит и отказывается от ее пищи. Забастовка-голодовка в тщетной надежде, что мать начнет беспокоиться и спросит, наконец, что не так. Она бы рассказала, трехлетняя Изабелла с хорошо развитой речью. Про то, как ей нужна мама, как она тоскует по ней, как любит и ждет ее все время, и в саду, и дома. Но мать приходит – не к ней. И все, что остается этой серьезной девочке – отвергать еду, не радовать мать своим хорошим аппетитом, не быть веселой хохотушкой. Такой способ мучить, чтобы не улетела уж совсем в небеса на радужных крыльях. Не решила, что она отличная мать. Пусть тоже страдает.
Я чувствую, что тону в этом болоте тоски и взаимного непонимания. Обе – и мать (Ана, я вспомнила, мне же педиатр говорила, чтобы я ни в коем случае не назвала ее Анной или Аней, будет взрыв), и маленькая Белка – страдают от недостатка принятия и внимания. Только у матери это нарциссический радикал («мной восхищаются – следовательно, я существую!»), а малышка нуждается в нормальных человеческих объятиях. Рядом с опустошенной матерью девочка не может ничего впитать. Рядом с тоскующим ребенком Ана не может почувствовать себя идеальной матерью.
Кто мог бы помочь этим двум голодающим рядом с источником любви девочкам?
Не знаю.
Кажется, у Аны появился пылкий, а главное – умеющий демонстрировать свою страсть мужчина. Надеюсь, что его тепла хватит и на малышку тоже. Надолго ли? Бог весть. Он же тоже когда-то немного остынет, захочет своего ребенка, переключится на какой-то более зрелый формат отношений. Удержится ли Ана в браке, где есть обязанности и ограничения, разочарование и труд?
Не только маленькая Белка не может быть довольной и счастливой рядом с матерью. Ана тоже испытывает постоянную сосущую пустоту внутри себя, и в этом причина ее истерик и бесконечных переодеваний. Она совсем не представляет, что надо делать и какой быть, чтобы ее любили. Такое впечатление, что внутри у нее беснуется и кричит двухлетняя малышка, яростно требующая, чтобы все было «как я хочу!». И некому взять ее на руки, очень крепко прижать и долго нашептывать на ухо: «Я с тобой, я здесь, успокойся, все будет хорошо!». То ли не было никого рядом, когда она переживала сильную досаду (мягко говоря), то ли специально выгоняли – «Убирайся и не приходи, пока не научишься себя вести нормально!».
И вот у нее появилась дочка. Судя по тому, как себя ведет и развита Белла, какую-то часть младенчестве мать все же могла находиться рядом с ней, не пытаясь сбежать. Но вот начался тот самый “ужасный” период terrible two: «Нет!» и «Плохая мама, не люблю тебя!» - и Ана провалилась в привычное и такое болезненное состояние отвергнутого ребенка. Что называется, ожидание vs. реальность: в ее голове хорошенькая девчушка должна кидаться ей на шею с криком «Мамочка, любимая, ты пришла, ура, какое счастье!!», когда она приходит домой после целого дня отсутствия. Вместо этого угрюмая девочка всем своим видом демонстрирует, что звание «Матерь Года» получит явно кто-то другой.
Ана вообще не может выдерживать ни малейшей критики или фрустрации. В ее внутреннем мире есть только две позиции: Я-идеальная и Я-ужасная. Нет полутонов, компромиссов и широкого спектра вариантов. Черное и белое, превосходные степени и остановленное время: если я не ослепительная и восхитительная сейчас, значит, я полностью и навсегда отвратительная, назад дороги нет. Если мой ребенок несчастен сегодня с 12.05 до 12.20, значит, я чудовищная мать и нет мне прощения во веки веков.
Ну кто такое может выдержать?
Вот и приходится ей все время куда-то сбегать, бросая свое неудавшееся произведение буквально: раз Белла не идеальна, не могу ее видеть.
Это какая-то бесконечная история. Очень трудно быть ребенком такой матери. Белле еще повезло: у нее есть любящий отец, теплый и заботливый (судя по некоторым рассказам) отчим, властная, но очень стабильная бабушка. Если все сложится, у нее будет даже психотерапия. У Аны нет никого, потому что лозунг «Все или ничего» не позволяет ей сблизиться с кем бы то ни было. Только бесконечный поиск волшебного зеркальца, которое будет говорить одну и ту же фразу на бесконечном рипите: «Ты, конечно, всех милее, всех прекрасней и белее».
Очень грустная сказка.
Только вот повод для этого клекотания непонятный и понятнее не становится. Вроде бы про ребенка пришла, но про саму девочку пока что очень мало.
Девочка, кстати, тоже здесь. Ей года три, она смотрит очень внимательно и серьезно, вообще не похожа на мать: беленькая, сероглазая, очень коротко стрижена, одета тоже не сказать, чтобы нарядно, эко-унисекс. Вошла, встала у двери, потом долго разглядывала стеллаж с книгами, но ни о чем не просит. Потом очень медленно двинулась в сторону матери, остановилась возле контейнера с игрушками, стоит, смотрит. Время от времени коротко и как-то недоуменно взглядывает на мать, когда та особенно драматично упоминает «она».
«Она» плохо ест, не радуется, не бежит навстречу, когда мать приходит ее забирать из сада, почти не разговаривает, хотя речь сформирована и богатая. «Я все время чувствую ее осуждение!» - восклицает Жар-Птица и горестно никнет лицом.
У меня ощущение, что я присутствую на каком-то сложном перфомансе. Вот бенефисы Людмилы Гурченко так выглядели, но это поколение слыхом не слышало ни о Гурченко, ни о бенефисах.
- Как ее зовут? – я решаю воспользоваться паузой в безудержном потоке слов и начать, наконец, прояснять и разбираться. До сих пор девочка именовалась строго «она» и «ей».
- Белка. Изабелла. Свекровь бывшая настояла, вот что за имя? Почему нельзя было нормально назвать ребенка? Не знаю, Агния, Мелина, Аглая, в конце концов! Ну полно ж человеческих имен! Нет, надо было ей, чтобы род продолжался! – мать несется дальше по кочкам своих претензий, обид, несбывшихся надежд… В какой-то момент начинает оглядываться, как будто ищет что-то, потом лезет в цветастую сумку, вытаскивает айкос и пытается курить, но наталкивается на выражение моего лица (офигевшее в край) и со вздохом убирает аппарат обратно.
Их прислала моя приятельница-педиатр, посмотри, говорит, что-то я не пойму, к кому их отправлять: то ли к психиатру насчет РАС, то ли к гастроэнтерологу. Не ест ребенок, почти совсем ничего, список подходящей еды – четыре пункта.
Чтобы хоть что-то понять, мне нужно задать маме определенные вопросы, потом с девочкой пообщаться, а для этого надо как остановить этот поток сознания. Вернее, поток не-сознания, потому что в том, что извергает эта молодая женщина, нет ни темы, ни линии, ни хотя бы зачаточной рефлексии. Просто хаотичное нагромождение обрывочных фактов ее сложной жизни.
Ей 28 лет, неплохое образование, но работать на одном месте ей невыносимо, поэтому фрилансит, немного фотографирует, ведет два десятка соцсетей, рисует. В третьем браке. Первый – школьный, just for fun, хотелось праздника, вот и расписались «по приколу». Потом случайный секс с отцом Беллы, попыталась побыть женой и матерью, оказалось очень скучно, сбежала через год. Сейчас вроде бы счастлива в новом браке, «у нас общие интересы».
А девочку делят «50/50». То есть, с понедельника до пятницы она в саду, из сада забирает няня. А в пятницу – бабушка со стороны отца, та самая ненавистная свекровь, которая хочет воспитать из Белки Изабеллу.
Окей, поняла, можно теперь про суть вашего обращения?
- Да не ест она! Сидит над тарелкой, ковыряет что-то, потом уходит молча. Свекровь говорит, ее надо с ложки кормить, да со сказками. Ну вот еще! Здоровую девку! Я выйду покурить? Не могу уже терпеть!
И не дождавшись ответа стремительно выходит, бросив Белле «сейчас вернусь». Белла даже не смотрит ей вслед: она наконец нашла себе подходящую коробочку с деревянными куклами.
Накрывает стол: одна тарелочка, одна ложечка, одна чашечка. Сажает за столик куколку-дочку. И вдруг начинает говорить.
- Ешь! Нечего кобениться! Вернусь – проверю!
Поворачивается спиной к столу, прижимает палец к уху:
- Угу. Угу. Ага. Конечно! Фак!
Поворачивается обратно:
- Поела? Нет?
Возвращается «к разговору»:
- Ну ты представляешь? Опять сидит с постной рожей!
Поворачивается к «дочке»:
- Иди в свою комнату!
Спектакль окончен. Белла внимательно и быстро взглядывает на меня (“Вы все поняли?”) и принимается копаться в игрушечном ящике.
Врывается мать-Жар-Птица (тут я понимаю, что она так и не назвалась, я спрашивала, но «молчание было ей ответом», вернее, не молчание, а первый залп сообщений). Видит накрытый стол, смотрит на Беллу, потом на меня. Вздыхает.
- Наябедничала уже? Она всем это показывает. А что я могу сделать? У меня нет ни сил, ни терпения с ней сидеть! И грудь она не брала, пришлось на смесь переходить в три месяца, в кровь все было разжевано! И не спала вообще! Ну вот скажите – это вообще нормально? Что ребенок не спит дома, а в гостях спит, как убитый? У меня не ест – а у соседки ест все! Все, хватит, уходим, я поняла, вы все равно мне не поможете, я же вижу, вы тоже считаете, что я ужасная мать. Белка, пошли!
Эпик фейл. Не удержала, не успела хотя бы попробовать наладить контакт с матерью. Чувствую себя деревушкой в глухой провинции, по которой прокатилось шоу Филиппа Киркорова: оглушенной, ошарашенной и еще почему-то обесцененной. Уфф.
Про девочку у меня есть пара идей.
Мне кажется, она полная противоположность матери: высокочувствительный ребенок, возможно, самый край аутичного спектра. Учитывая сложную историю ее младенчества, в котором были многочисленные переезды, скандалы, уходы в ночь «в чем была», скорее всего, прежде чем приняться за любую еду, ей необходимо убедиться в собственной безопасности. Что не перевернут стол вместе с посудой, не схватят ее в охапку, вот как сейчас – «Мы уходим!», дадут привыкнуть к незнакомому запаху и виду еды. Я думаю, что еще и к виду матери надо каждый раз адаптироваться, с нее станется выйти из дома в одном облике, а вернуться в совершенно другом.
Скорее всего, в доме у бабушки ей как раз спокойно и очень предсказуемо: раз и навсегда заведенный порядок, все вещи на своих местах, где куклу в прошлый раз оставила – там она и лежит в следующую пятницу.
Даже в садике ей легче, потому что никто особо ничего не требует, можно долго ковыряться в тарелке, выбирая те компоненты, что вызывают наименьшее сопротивление. Можно молчать. Можно ни с кем не взаимодействовать.
Или – наоборот: можно скандалить, вопить, драться, все крушить, изливая свою ярость и боль? Заслужить репутацию «неуправляемой», чтобы все боялись, просили бы няню «передать матери, что ребенок агрессивный», и няня, возможно, исправно передает, только матери и дела-то особого нет.
Вряд ли, а то мать упомянула бы это в своем списке неприятностей, связанных с обладанием такой сложной дочерью. Скорее, она наказывает мать тем, что молчит и отказывается от ее пищи. Забастовка-голодовка в тщетной надежде, что мать начнет беспокоиться и спросит, наконец, что не так. Она бы рассказала, трехлетняя Изабелла с хорошо развитой речью. Про то, как ей нужна мама, как она тоскует по ней, как любит и ждет ее все время, и в саду, и дома. Но мать приходит – не к ней. И все, что остается этой серьезной девочке – отвергать еду, не радовать мать своим хорошим аппетитом, не быть веселой хохотушкой. Такой способ мучить, чтобы не улетела уж совсем в небеса на радужных крыльях. Не решила, что она отличная мать. Пусть тоже страдает.
Я чувствую, что тону в этом болоте тоски и взаимного непонимания. Обе – и мать (Ана, я вспомнила, мне же педиатр говорила, чтобы я ни в коем случае не назвала ее Анной или Аней, будет взрыв), и маленькая Белка – страдают от недостатка принятия и внимания. Только у матери это нарциссический радикал («мной восхищаются – следовательно, я существую!»), а малышка нуждается в нормальных человеческих объятиях. Рядом с опустошенной матерью девочка не может ничего впитать. Рядом с тоскующим ребенком Ана не может почувствовать себя идеальной матерью.
Кто мог бы помочь этим двум голодающим рядом с источником любви девочкам?
Не знаю.
Кажется, у Аны появился пылкий, а главное – умеющий демонстрировать свою страсть мужчина. Надеюсь, что его тепла хватит и на малышку тоже. Надолго ли? Бог весть. Он же тоже когда-то немного остынет, захочет своего ребенка, переключится на какой-то более зрелый формат отношений. Удержится ли Ана в браке, где есть обязанности и ограничения, разочарование и труд?
Не только маленькая Белка не может быть довольной и счастливой рядом с матерью. Ана тоже испытывает постоянную сосущую пустоту внутри себя, и в этом причина ее истерик и бесконечных переодеваний. Она совсем не представляет, что надо делать и какой быть, чтобы ее любили. Такое впечатление, что внутри у нее беснуется и кричит двухлетняя малышка, яростно требующая, чтобы все было «как я хочу!». И некому взять ее на руки, очень крепко прижать и долго нашептывать на ухо: «Я с тобой, я здесь, успокойся, все будет хорошо!». То ли не было никого рядом, когда она переживала сильную досаду (мягко говоря), то ли специально выгоняли – «Убирайся и не приходи, пока не научишься себя вести нормально!».
И вот у нее появилась дочка. Судя по тому, как себя ведет и развита Белла, какую-то часть младенчестве мать все же могла находиться рядом с ней, не пытаясь сбежать. Но вот начался тот самый “ужасный” период terrible two: «Нет!» и «Плохая мама, не люблю тебя!» - и Ана провалилась в привычное и такое болезненное состояние отвергнутого ребенка. Что называется, ожидание vs. реальность: в ее голове хорошенькая девчушка должна кидаться ей на шею с криком «Мамочка, любимая, ты пришла, ура, какое счастье!!», когда она приходит домой после целого дня отсутствия. Вместо этого угрюмая девочка всем своим видом демонстрирует, что звание «Матерь Года» получит явно кто-то другой.
Ана вообще не может выдерживать ни малейшей критики или фрустрации. В ее внутреннем мире есть только две позиции: Я-идеальная и Я-ужасная. Нет полутонов, компромиссов и широкого спектра вариантов. Черное и белое, превосходные степени и остановленное время: если я не ослепительная и восхитительная сейчас, значит, я полностью и навсегда отвратительная, назад дороги нет. Если мой ребенок несчастен сегодня с 12.05 до 12.20, значит, я чудовищная мать и нет мне прощения во веки веков.
Ну кто такое может выдержать?
Вот и приходится ей все время куда-то сбегать, бросая свое неудавшееся произведение буквально: раз Белла не идеальна, не могу ее видеть.
Это какая-то бесконечная история. Очень трудно быть ребенком такой матери. Белле еще повезло: у нее есть любящий отец, теплый и заботливый (судя по некоторым рассказам) отчим, властная, но очень стабильная бабушка. Если все сложится, у нее будет даже психотерапия. У Аны нет никого, потому что лозунг «Все или ничего» не позволяет ей сблизиться с кем бы то ни было. Только бесконечный поиск волшебного зеркальца, которое будет говорить одну и ту же фразу на бесконечном рипите: «Ты, конечно, всех милее, всех прекрасней и белее».
Очень грустная сказка.
(Вся история является вымыслом, совпадения случайны).
